Бомбы летят - не бойся! Дочь расстрелянного политрука - о жизни в оккупации

9 Мая сотни тысяч людей по всей стране проходят с портретами дедов и прадедов в Бессмертном полку. За каждой фотографией лётчика и моряка, пехотинца и разведчика, подпольщика и партизана своя уникальная история, которую должны знать потомки. В год 75-летия Великой Победы мы начинаем проект «Бессмертный полк на страницах «АиФ». Авторами публикаций станут не только журналисты, но и наши читатели. Эту трогательную историю о судьбе бабушки, оказавшейся в окупации, внучка случайно узнала из письма, которое обнаружили много лет спустя после тех страшных событий.

Бронебойный, осколочный, зажигательный

Моя бабушка Римма Иосифовна Богачёва - учитель по профессии, дочь расстрелянного в 1937-м политрука, жена фронтовика-краснофлотца, жизнелюбивая, умная, ироничная, добрая. Баба Римма не рассказывала о войне, а о своей тяжёлой судьбе упоминала вскользь. После того как её не стало, мы нашли копию её письма подруге, где она подробно пишет об оккупации. Читать эти строки без слёз невозможно.

…Учебный 1941-1942 год мы начали в здании детского дома: оба помещения нашей школы занял госпиталь. Занимались в три смены, в классах было 80-90 человек, по 4 человека за партой. Но как-то не чувствовали мы, восьмиклассники-дурачки, что война будет долгая и кровавая. А что немцы придут в наш милый городок - это никому и в страшном сне не могло присниться! Когда Коротояк (в Воронежской области) стали бомбить, осознали, что война - это что-то весьма серьёзное, значит, надо нам обязательно в ней участвовать. С октября нас, старшеклассников, стали возить на военный аэродром - мы работали там оружейниками. По 8 часов набивали патронами пулемётные ленты для самолётов, шепча про себя, чтобы не сбиться: «Бронебойный, осколочный, зажигательный». Патроны имели разные метки, и нужно было складывать их в определённом порядке и ровно, чтобы не заклинило в бою.

Немецкая карусель

Начало 1942 года запомнилось частыми бомбёжками и интересными встречами. У нас дома останавливались московские знакомые - Ванда Василевская и Корней Чуковский, журналист Заславский, скрипач Коган, много людей с яркими биографиями…

А потом - страшный июнь 1942 года. Наши отступают. Переправа через Дон охраняется, мама (педагог) каждый день ходит в исполком за эвакуационным листом, без него не пропустят через переправу. В исполкоме же лист не дают и грозят: «Учителя не должны бежать, поднимать панику, под трибунал пойдёте!»

Тянули, тянули - и дотянули. Начался ад: тысячи людей, повозок, машин, орудий ринулись на переправу - узенькую полоску моста. Бегут и едут. Улицы на подступах к мосту забиты народом и техникой. Переправа не может пропустить быстро всю эту кашу. И над всем этим - немецкие самолёты каруселью: отбомбят - им на смену приходят другие. Несколько наших истребителей пытаются им помешать, но их мало, трудно им приходится. Сбивают их, бедняг, и немецкие самолеты горят и падают, страшно смотреть…

Мы прячемся в оврагах за городом. Там весь Коротояк: женщины, дети, старики, коровы, собаки, козы пытаются укрыться. Но овраги тоже бомбят и обстреливают из пулемётов. (…) Когда нас бомбят, я уткнусь головой в землю и не смотрю вверх. Федя (одноклассник) говорит: «Ты смотри в небо, на самолёты. Если бомбы летят прямо на тебя, значит, не попадут, разорвутся впереди, а если летят до тебя - твои. Тогда тоже не страшно - исчезнешь мгновенно»… Всё прекратилось через несколько дней.

Я, Федя и мой брат Эмилий пошли в город раздобыть что-нибудь из еды и одежды. Наши родные остались ждать на окраине в чудом уцелевшей избушке, где нас приютила хозяйка.

Коротояк не узнали - он лежал в руинах. Из баков маслозавода рекой текло масло. Кругом валялось много убитых людей и лошадей. Как-то безучастно я прошла мимо разорванного пополам человека, чувства притупились: много смертей видела в эти дни… Наш дом тоже был разрушен, от церкви осталась одна стена. (…) Услышали стон из открытого канализационного колодца. Фёдор спустился в люк, позвал Эмилия. И они, совсем маленькие, достали раненого юношу: его нога болталась, как на ниточке. Мы нашли брошенную тележку и повезли его. Парня взяла к себе хозяйка дома, переодела, перевязала и позже на той же тележке повезла с собой, выдав за сына, когда жителей стали выгонять из города немцы.

Гады в чёрной форме

Мы рвали морковь, свёклу, капусту, собирали колоски с совхозных полей, мололи зерно на ручных мельницах. Делали из дроблёного зерна болтушку. Жили впроголодь. Скоро многие стали пухнуть с голоду, у меня почему-то язык так «растолстел», что во рту не ворочался. Запасов на зиму делать не получалось… Тётя Тоня жила возле лагеря военнопленных, сразу же за колючей проволокой. Мы свои нехитрые продукты в виде лепёшек, свёклы варёной по ночам перебрасывали нашим узникам.

Мимо полей совхоза шли многотысячные колонны пленных советских солдат. Лагеря расположили в длинных сараях для сушки кирпича - раньше тут был кирпичный завод. Меня поражало, что всего два немца с автоматами шли впереди и сзади колонны, а остальная многочисленная охрана состояла из полицаев с автоматами! Предатели-полицаи стреляли в женщин и ребятишек, которые кидали овощи пленным, а также в тех, кто подбирал эту еду. Часто эти гады маршировали в своей чёрной форме по Острогожску и лихо пели: «Украина золотая, Белоруссия родная». Меня трясло от ненависти.

«Не дай Бог, вам пережить такое», - говорили молодым ветераны войны Подробнее

... Федя нашёл группу своих друзей - учеников-старшеклассников - и их учителя, у которых был радиоприёмник, не сданный в управу. Ребята и учитель слушали сводки. И мы начали писать листовки с сообщениями Совинформбюро. Решено их было не клеить, а раздавать в церкви и на базаре - в людных местах. В церкви народ молился за своих бойцов, мы шныряли между ними и подсовывали сводки. Было довольно холодно, особенно по утрам. Тётя Тоня достала мне шинель, обмотки на чулки и солдатские сапоги 45-го размера - одежда какого-то умершего в лагере бедолаги. (…) Раздавали мы листовки и на базаре, но реже. Там патрулировали, можно было угодить под пулю или в эшелон в Германию. Как-то раз попали в облаву, все побежали куда-то, а полицаи стали стрелять. Мы мчались с Федей, я всё ждала выстрела в спину, даже слышала, как клацнул затвор. Но Фёдор толкнул меня в пролом разрушенного дома. Просидели там в погребе несколько часов. Когда всё утихло, ушли.

«Эльза будет рада»

…На улицах всё больше и больше немцев. Маму и Анну Митрофановну они заставили чистить картофель у полевой кухни, а мы с Юлей (подругой) спрятались на чердаке домика, узнали, что наша одноклассница Ада была изнасилована группой немцев. (…) Через день-два немцы стали сгонять жителей в этапы и гнать к себе в тыл, куда-то за Харьков. Жара стояла страшная. Матери несли малышей на руках. Семилетняя сестра Юли, Веруша, идти не могла, у неё был больной позвоночник, она носила ортопедический корсет. Анна Митрофановна и мама несли её на руках по очереди.

С нами был и тот работник исполкома, который обвинял учителей в паникёрстве… Немцы отбирали вещи людей, бессовестно открывали чемоданы, выбирали лучшее, приговаривая: «Мама будет довольна, Эльза будет рада…»

Решили бежать с этапа, ведь совсем близко за Доном были наши. Когда стемнело, уползли в рожь и затаились в ней, а с рассветом пробрались в Острогожск. Мама случайно нашла свою подругу, с которой работала в 1924 году в детской колонии - тётя Тоня поселила нас у себя. Так началась жизнь в оккупации.

На груди надпись «партизан»

Жили, как в чужой стране. Этого нельзя было терпеть! Но мы мало что могли, у нас не было оружия, не было старшего опытного руководителя, а от нашей ненависти не очень-то враги помирали.

…Как-то, проходя по площади возле базара, увидели трёх повешенных: мужчину и двух мальчиков. На груди надпись: «Партизан». Федя окаменел. На вопрос, кто это, не ответил. Только сказал: «Сводкам теперь конец. Замёрзнет Дон, пойду по льду к нашим. Надо что-то делать…» И я поняла, что повешенные были нашими товарищами, которые слушали сводки.

…Потом я заболела тифом. (…) Пока выздоравливала, Федя и Эмилий пробрались-таки через Дон по льду, через минные поля к нашим. Вернулись с мешками с конским мясом, сухарями, а на самом дне - газеты с речью Сталина. Установили связь с воинской частью!

Участник прорыва блокады Ленинграда: «За этот город умереть не страшно» Подробнее

Три раза в неделю Федя пробирался в Острогожск и возвращался к утру с пачками листовок разного цвета на немецком, венгерском и итальянском, где была агитация сдаваться. На вопросы не отвечал, говорил, что мне лучше ничего не знать: «Когда не знаешь, то в случае чего и рассказать никто не заставит». Листовки мы с ним разбрасывали по ночам вместе. Перебрались обратно в город - там было скопление войск. Днём замечали, кто где на постое (немцы, венгры, итальянцы). С наступлением темноты под двери, в машины, на крыльцо подбрасывали листовки на нужном языке. Страшно было. За хождение ночью сулили расстрел.

…В январе 1943 года наши подошли к городу. За три дня до наступления Федя водил разведчиков по ночам по городу, а днём они отсыпались у нас в погребе. В январе 1943 года нас освободили. Народ стал ходить свободно по улицам, перестал жаться к заборам! Сразу открыли школу, и мы с Федей пошли в 9-й класс. Классная комната без стёкол была буквально набита учениками, сидели, где можно и нельзя. Проучились очень недолго. Федя с бабушкой уехали, а я стала искать работу, мама тоже. В конце января я поступила в эвакогоспиталь 5488, который располагался в огромном здании бывшего военного училища…