Культуры друг друга не поймут. Дирижер Ланде о том, почему уехал из США в РФ

В три года он впервые увидел Шостаковича. Сейчас считает его пророком в музыке и организовал фестиваль его имени. Дирижер Владимир Ланде много лет работал в США. Гастролировал по Новой Зеландии, Австралии, Великобритании, Европе, Латинской Америке и Азии. Считает, что западная культура требует полного подчинения, а русская подчиняться не должна. Потому и вернулся в Россию. С 2008 года – главный приглашенный дирижёр Санкт-Петербургского государственного академического симфонического оркестра. В 2015 году возглавил Красноярский академический симфонический оркестр.

Пророк с нотами

Елена Бухтоярова, krsk.aif.ru: Владимир Борисович, есть ли у вас ощущение, что фестиваль Шостаковича сегодня – это не просто фестиваль, а нечто большее?

Владимир Ланде: Вы попали в точку. Идея фестиваля родилась из того, что Шостакович – личность, которая отражала эпоху и время очень глубоко. До самих философских глубин. Кроме того, он актуален в любой момент истории.

И ещё. В Ленинградской симфонии все сконцентрированы на теме нашествия, она очень популярна. Но если бы симфонию изучали по-настоящему, то увидели бы, что там много о столкновении культур, о том, что мы сейчас наблюдаем. Неразрешимость этого вопроса очень тонко объяснена.

Знаете, в чём она? В том, что эти культуры никогда друг друга не поймут. Дополнять друг друга – это одно, понимать – другое. И тот мир, который против нас, был, есть и будет против нас. Если бы мы изучали Шостаковича, мы бы это знали.

– То есть всё происходящее он предрекал ещё тогда? Он пророк?

– Он просто философски это объяснил. А вот насчёт пророка. Как-то у моего любимого дирижёра Юрия Хатуевича Темирканова спросили: «Вы можете назвать главного композитора?» Он сказал: «Не знаю. Моцарт. Бетховен». «А мы думали, вы скажете Бах». Он говорит: «Нет. Бах не композитор, он пророк». Заимствуя это определение, скажу, что Шостакович – пророк тоже. Пророк нашего времени. Если Бах предрёк многое в развитии искусства, в развитии человека, то Шостакович предрёк, как Кассандра, все катаклизмы, которые происходят сейчас и, к сожалению, будут происходить.

Я верю в светлое будущее, но мы понимаем, что бесконфликтности не бывает. И в Симфонии № 7, и во всех симфониях Шостаковича всё хорошо объяснено тонким музыкальным языком. И та атмо­сфера, в которой находится сейчас мир, требует определённого искусства. И Шостакович и его музыка – это сейчас именно то, что необходимо, чтобы не потерять душу человека.

– Это функция разрядки, отдыха или дополнительная душевная спасающая работа?

– Русская музыка – это никогда не отдых. Есть позитив, триумф – всё что угодно, но нет бездумного веселья. Достоевский сказал: «Вся культура русская направлена на доказательство бессмертия души человеческой». Это признавал и Шостакович.

«Меня называют старомодным». Мариус Стравинский - о музыке и конкуренции Подробнее

Отторжение

– Вернусь к столкновению культур. Это настолько неизбежно, что нельзя отойти в сторону или интегрироваться, объе­диниться? Мы не понимаем, но принимаем?

– Русская культура неконфликтна. Поэтому Римский-Корсаков смог написать «Шехерезаду». Персидская культура была адаптирована в русской музыке. Многие другие фольк­лорные течения народов Кавказа и даже латиноамериканские в русской культуре находят отклик. И русская культура прекраснейшим образом расцветает, используя эти источники.

Но западная культура гораз­до более консервативна. Там могут восхищаться Прокофьевым, Шостаковичем. Знаете, что мне первое сказали, когда в 1989 году я появился в США? «Будь осторожен с исполнением Шостаковича и Прокофьева. Они пособники коммунизма». Там оценивают культуру, величие композиторов через политическую принадлежность! Но вы же понимаете, что коммунизм для них – это не столько политика, сколько отторжение чуждого. А фашизм для них родной, он вышел оттуда.

Культуры могут примириться на какое-то время, сосуществовать – и это, наверное, благо­творно в принципе для развития человечества. Потому что это две стороны медали. Но эти культуры не примут друг друга. Потому что та культура требует полного подчинения. А русская подчиняться не должна.

– Но если руководствоваться законами психологии, конфликт должен влечь за собой развитие. Или здесь другие законы?

– Вот видите – вы ищете позитива. Я 35 лет прожил в США. Был одним из четырёх людей, которые помогали Биллу Клинтону организовать концерт в честь нового тысячелетия. И 28 декабря 1999 года я сижу напротив Билла и Хиллари Клинтон на обеде. Мы разговариваем. Зашёл разговор о России. И Билл мне говорит: «Слушай, а как ты думаешь, какой процент населения земного шара живёт в России?» Я отвечаю: «Точно не знаю». Он: «Два процента». Дальше: «А сколько процентов полезных ископаемых сосредоточено на территории России?» Я опять: «Ну, точно не знаю». «48 процентов!» – восклицает он. И дальше одно слово: «Несправедливо!»

Блокада оттуда

– Не могу не спросить про сериал «Седьмая симфония», который показали к 80-летию снятия блокады, где дирижёр – главный герой.

– Я не могу смотреть «Список Шиндлера» и «Седьмую симфонию». Видел только отрывки. Мне тяжело. Я родился через 17 лет после окончания войны. Жили мы в самом центре Ленинграда – я помню разрушенные дома. Знаю, сколько было тогда сирот, покалеченных людей. У меня самого часть семьи в блокаду погибла, и отца моего возили по Дороге жизни. При этом я как гобоист работал в составе именно того филармонического оркестра, который в 1942 году и был образован. Работал бок о бок с теми музыкантами, которые играли эту знаменитую премьеру. Играл её по тем самым нотам. Там было написано, что «такого-то августа 1942 года премьера». Поэтому смотреть фильм мне было бы очень тяжело.

– Седьмая симфония стала во время блокады символом борьбы, крепости народа. Не зря её вещание шло и на немцев. Музыка «говорила». У музыки больше свободы, она иносказательна?

– Когда Шостакович при­ехал в Нью-Йорк на гастроли, корреспондент «Нью-Йорк Таймс» спросил у него: «Дмитрий, что нужно сделать на Западе, чтобы искусство расцвело, как в Советском Союзе?» «Его нужно запретить», – был ответ. Понимаете?

Когда началась СВО, два менеджера, которые занимались моим симфоническим и оперным дирижированием, заявили, что я должен публично осудить СВО и лично президента. Я отказался. На что был ответ: «С тобой мы работать больше не будем». И это я ещё вежливо передаю смысл сказанного. Они меня просто послали и сказали, что я им отвратителен.

Сейчас настоящий геноцид России и россиян: перестали присылать детское питание, препараты, медикаменты, оборудование для больных. Невозможно купить рояль. Что им сделали музыканты? Это же страшная вещь. Это неприкрытый, абсолютный геноцид.

– А что вы тогда ответили Клинтону?

– Я ему сказал, что это абсурд. Россия – суверенное государство. В ответ он с сожалением произнёс: «Ну да…» С 2006 года я уже понимал, что дело плохо. Я много тогда работал с российским посольством и видел, насколько ему перекрывают кислород и какое хулиганство творилось в отношении русских дипломатов.

– В таком случае, когда люди не могут договориться, та же музыка может быть дипломатией?

– Музыка как абстрактное искусство способна проникать через занавес. И в какой-то мере убеждать. Это первое, что произойдёт, когда начнётся потепление между странами, а оно в любом случае произойдёт – история нас этому учит. И для имиджа России никто не сделал больше, чем русские художники, композиторы, музыканты, танцоры балета и актёры, кинематография.

Виолончелист Рудин - о деньгах и искусстве, в котором нет ничего «жареного» Подробнее

 Дирижер и профессор

- В 2025 году будет десять лет, как вы дирижируете Красноярским оркестром. Какие у вас ощущения, чувствуется разница, когда вы только пришли и оркестр сегодня?

- Меня часто спрашивают: «А что ты делаешь в Красноярске?» У меня же до этого было три оркестра в Америке – я был главным дирижером, был профессором восьми университетов. Был главным приглашенным дирижером в Буэнос-Айресе, часто дирижировал в Европе…

На вопрос я отвечаю так. Есть разные автолюбители. Одни хотят погонять на Феррари, Мазерати, БМВ, Мерседесе. А есть автолюбители, которые собирают свою гоночную машину. Я собираю не свою, конечно, но нашу гоночную машину. И собираю я уже скрупулезно и достаточно долго. И мне кажется, что мы продуктивно работаем. Есть, конечно, много направлений, по которым нам нужно работать ещё больше. И мы это будем делать – у меня есть понимание и видение.

В 2011-ом году на фестивале российских оркестров Красноярский оркестр был признан худшим в России. А два года назад, когда мы там были, вошел в пятерку лучших. Прогресс есть. При этом мы постоянно у Валерия Абисаловича Гергиева в гостях выступаем. И билеты продаются практически все. В недавний наш приезд узнав, что все билеты проданы, он даже отметил: «Надо же как на вас ходят!»

Это плоды нашего совместного командного руководства оркестром. У Красноярска очень много преимуществ. Во-первых, хорошая публика, которая соучаствует в концерте. Это типично российская черта. Люди не приходят отдыхать и развлекаться. Отдохнуть можно. Но при этом зрители все равно соучаствуют, сопереживают. Мы всегда чувствуем обратную энергетическую волну. В штатах очень часто я выхожу на сцену, и мы работаем. И публика встает и аплодирует, но не чувствуется этой обратной волны. А настоящее искусство возникает, когда мы посылаем энергию туда и есть обратная волна. Тогда как в серфинге на этой волне мы можем создавать интересные моменты.

– У вас музыкальная династия?

– Папа – физик, мама – пианистка. Со стороны мамы бабушка и дедушка были пианистами, со стороны папы отец – скрипач, бабушка – художник по костюмам Малого оперного театра. Так что все родственники – люди искусства. Отец физиком-то стал после долгих и упорных занятий на скрипке. Пережив блокаду, он очень сильно болел. В какой-то момент не было сил заниматься скрипкой, а потом уже и поезд ушёл.

– Что на вас как на музыканта ещё глобально повлияло?

– Я счастливый человек. Меня с детства окружали музыканты, люди искусства. Благодаря моим родителям и тому, что я вырос в Ленинграде, меня окружали великие люди. В своё время сидел на коленях у Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Мне было три с половиной года. Я помню его сверху, с хоров. Мы спустились вниз, мама подвела меня к нему и сказала: «Это мой сынок». Он усадил меня к себе на колени. Помню, это были железобетонные колени, мне было очень не­удобно. Судя по всему, ему тоже, потому что мама говорит, что она практически тут же меня забрала.